Туманный
день, туман это хорошо, просто хорошо. В церквушке святого Роха проходили вновь
службы. Вчерашний день в прошлом и вновь служба началась и продолжается. Это
вечный молебен в вечном аминь, но что главное, в вечной деяние.
День - как молитва в вечной надежде в успокоение в разогревающем страхе. Но глубокий взор в собственное отражение есть только
исповедь в прошлых деяниях, будто наша натура ищет в этом своё нутро –
содержание. Вот и это содержание есть всего лишь исповедь, и созерцание в
прошлое, но как будто направленное в молитву, наполняя миг – лёгкое мгновение,
что не имеет место между днём и прошлым.
Старик Роха
был не стар, но его щёки слегка обвисли, лицо покрылась впадинами, а кожа
напоминал грубый пергамент. Тело его медленно переваливалось, словно хромая, по
напрочь залитым солнцем серым залам храма.
Глотая из чёрно–зелёной бутылки портвейн, он фыркал и ворчливо взирал
внутрь себя. Монотонно видя окружающую реальность в данный момент, он искал
утешение, но видел жалость. Он не был крещённым и не был особо верующим, но
искал, хоть какую-то связь с Богом, хоть ему, было все равно, есть он или нет,
но все равно… Вместо того, чтобы отсыпаться с похмелья, он ходил в церковь,
хотя насмешливо взирал на этот институт. Жалкий, убитый алкоголик, бродяга, но
странствующий, словно пилигрим к святому месту, он был велик, но этим же и
жалок. Глаза его блестели серебром, но лишь своим чувством к божеству, которое
просто у него было. Ему не нужны были доказательства, не имела значение
правдивость и истинность религии, плевать ему было, какой храм и какая церковь,
какой смысл жизни и что есть хорошо, и что плохо, он просто был, и у него было
его чувство.Чувство Бога – вера его орудие. Оно просто было, было чувство и это единственное что было, да и есть. Старик Роха искал утешения, он уже не молился, да и его исповедь была очень странной. У него было его чувство, простое и чистое, и что оно такое - не имеет ответа.
Голова его болела, но всё было в ступоре, аромат ладана душил его тело, а разум сделал резкий стоп кран, словно внезапно на полной, безумной, скорости затормозивший локомотив. Похмелье его сушило, но одновременно освещало, словно ладан, освещавший в тот момент церковь. Оно приносило ясность, тупость, в бурном котелке его истерик и каприз, давала по башке и перезагружало разум в его нестабильном рассудке. Он любил похмелье, а алкоголь казался ему жалким, но, видимо, погружение в эту жалость помогало ему погружаться в бездну собственной пустоты и возвышаться в созидание с помощью своего греха, куда более яркого и, честно говоря, светлого, чем небытие каждого из нас.
Он бы ангелом, старик Роха был ангелом, вечно похмельным и скитающимся где-то в закоулках оживлённых грязных городов.Словно киноплёнка, его не видели, но он шёл по-определённому штампу, ритму вперёд и что-то отображал: целый фильм, целое произведение и целую фотографию в одном кадре. Монотонный и пустой взгляд, с дикой печалью, но жёстким цинизмом, с вечным добрым словом, он знал и чувствовал. Так что его исповедь была странной, ибо молчал, но столь, же и многословен.
Миг… и вначале было слово! Служба подошла к концу, исповедь закончилась, а молитвы умолкли. Деяния закончились в вечной исповедальне о прошлом, а надежды на лучшие будущие дни в молитвах замолчали,… ибо их нет.
И в этом миге, старик Роха был красноглазым. И миг этот всегда, как и его чувство, оно просто есть и это ответ.
Жаркий зной палил, солнце грело, небо казалось жёлтым, а серые залы со звоном, внезапно, в МИГ опустели.
